Лондон

«Современный Вавилон, требующий человеческих жертвоприношений» — так отзывался о своем городе лондонский журналист середины XIX столетия Уильям Стэд, один из тех немногих, кому удалось сделать Лондон хоть немного человечнее. Другие его современники — газетчики, проповедники, моралисты — сравнивали английскую столицу с лабиринтом Минотавра. Третьи, простые лондонцы, называли его то «Большим смогом», то «Большим Уэном». Старинное просторечное словечко wen, которым прежде обозначали нарывы, теперь обзавелось новым значением. The Great Wen — город, грозящий вот-вот лопнуть от собственной перенаселенности.

Первая официальная городская перепись, случившаяся здесь в 1801 году, насчитала почти миллион человек, постоянно проживающих в Лондоне. К концу «железного» столетия лондонцев было уже шесть миллионов. Гигантский рост был спровоцирован развитием промышленности, бесперспективностью жизни в деревне, где не было ничего, кроме скуки, неурожаев и жадности лендлордов, и главное — всеобщей верой в торжество прогресса, у горнила которого каждому найдется местечко. Крестьянские сыновья бросали овечьи стада и тощую землю, дочери скромных торговцев из северных графств покидали своих женихов, простых парней из английской глубинки, — и отправлялись в Лондон. Каждый из них хотел, разумеется, стать совсем другим человеком — знаменитой актрисой, предприимчивым дельцом, на худой конец — заводским рабочим или гувернанткой в хорошем семействе. Но на первых порах они готовы были довольствоваться малым: местом служанки или скромным доходом разнорабочего. Везло далеко не всем — но, вдохнув лондонского тумана, перемешанного с копотью, они уже не хотели возвращаться назад. Все они, эти тысячи провинциальных англичан, живших два столетия назад, исправно посещали службы в своих приходах и слушали воскресные проповеди — но вот знаменитая библейская притча о блудном сыне, кажется, была у них не в чести. Вернуться — для этих поколений значило проиграть, а как мог согласиться с собственным поражением уроженец страны, которая только и делала, что выигрывала, и потому владела половиной мира? И новый Вавилон исправно получал свежую пищу. «Лондон — прекрасное место, если можешь отсюда уехать», — это высказывание, приписываемое то одному, то другому острослову, истинная правда.

Целое столетие продолжался колоссальный рост, и почти весь этот век, с 1837 по 1901 год, пришелся на царствование «бабушки Европы» королевы Виктории — ее рекорд длительности пребывания на британском троне не побит до сих пор. Викторианская эпоха — это промышленная революция и стремительная урбанизация, железные дороги и паровые машины, теория Дарвина и целая плеяда литературных классиков. И при этом — почти полное отсутствие войн, за исключением Крымской и тех, что время от времени вспыхивали в заморских колониях. Но разве их отзвуки доносились до ушей лондонцев?

Вы, конечно, наслышаны об этой великой эпохе — и неплохо ее себе представляете. О ней писали ее современники, Чарльз Диккенс и Льюис Кэрролл, Уильям Теккерей и три сестры Бронте, апологет колониализма Редьярд Киплинг — и, конечно же, Артур Конан Дойл. Вирджиния Вулф, нервная дочь этой эпохи, пыталась победить ее, но у писательницы ничего не вышло. Викторианская пора, со всей ее красотой и ужасами, до сих пор занимает английских прозаиков — чего стоят одни романы Сары Уотерс! Если вы читали хоть пару томов из этой огромной викторианской библиотеки, вам, несомненно, знакомы названия Вест-Энд и Чаринг-Кросс, Уайтчепел и вокзал Ватерлоо. И вы, разумеется, знаете, что в Лондоне имеются тенистые парки и парадные улицы, типа Бонд-стрит, а есть и такие местечки, куда лучше не заходить даже в светлое время суток. Теперь это, конечно, по большей части миф, бережно хранимый лондонцами, как всякая традиция, — но миф этот, как и многие узнаваемые лондонские символы, вроде Биг-Бена или башни Виктории, родом именно из той эпохи, когда и оформился тот Лондон, который сегодня знают все.

ЗАБРОШЕННЫЕ И ОБИТАЕМЫЕ КРЕПОСТИ

 «Изучение Лондона — моя страсть», — говаривал выдуманный сэром Артуром Конан Дойлом великий сыщик Шерлок Холмс. И здесь действительно было где развернуться пытливому уму. Прошло не так много времени с тех пор, когда вся столица умещалась на одной квадратной миле, которую еще старательные римляне огородили каменной стеной. Стена, дожившая до XVIII столетия, была сметена начавшим расти Лондоном — который «вырвался из нее, словно растолстевшая дама из корсета», как иронично отметила Лайза Пикард, автор современного романа-исследования «Викторианский Лондон». В XIX веке главный город Британской короны рос столь быстро, что следить за этим процессом не успевали даже официальные службы. В 1849 году «Путеводитель по Лондону» сообщал, что «периметр города составляет около тридцати миль», — а точную цифру так никто и не выяснил. «Трудно сказать, где начинается и кончается столица», — год спустя сокрушался Генри Мейхью, английский «дядя Гиляй». Он и не пытался исследовать весь Лондон целиком, сосредоточившись лишь на Столичном полицейском округе, 315 приходах с центром в Чаринг-Кроссе. Здесь он насчитал 13,5 тысячи населенных домов — и 365 тысяч необитаемых, вроде «пустого дома», описанного Конан Дойлом. 

Подумать только, целые улицы необитаемых домов! В основном это были одно- и двухэтажные лейнхаусы на две семьи, выстроенные в ряд здания из темного кирпича — их стали массово возводить еще в георгианскую эпоху, когда город только начинал увеличиваться в масштабах. Застройщики предвкушали: все эти хлынувшие в Лондон люди, конечно же, будут нуждаться в жилье — разве откажется кто-то из них за умеренную плату занять половину уютного домика на тихой улице, где атмосфера так напоминает какой-нибудь Норфолк с его усадьбами? Но расчет не оправдался: большинству из новоприбывших аренда половины лейнхауса была не по карману, и они отправлялись искать угол в трущобы Ист-Энда, Уайтчепел и Степни. А добротные дома в других частях Лондона продолжали ждать своих хозяев — кого-нибудь вроде знаменитого доктора Уотсона, вернувшегося из восточных колоний офицера-медика. Впрочем, как мы помним, и ему не по карману было снимать такое жилье одному — и он был вынужден искать себе компаньона. 

Знаменитого адреса «Бейкер-стрит, 221б», кстати, в те времена не существовало: викторианская Бейкер-стрит заканчивалась на 80-м номере. Однако подобных домиков в Лондоне было полно — застроена ими и вся Бейкер-стрит, и увлеченные шерлокоманы до сих пор до хрипоты спорят, какой же из них отдать старушке миссис Хадсон.

Только не подумайте, что отсутствие спроса остановило застройку Лондона, — англичане не были бы англичанами, если бы не надеялись на лучшее. Тот же Мейхью насчитал в Столичном полицейском округе больше шести тысяч строящихся домов! Утратив веру в платежеспособность нарождающегося среднего класса, девелоперы сосредоточились на элитном жилье: оно было предназначено заскучавшим в провинции аристократам, которые тоже стремились в столицу. Именно тогда на лондонских картах появилась Белгравия, фешенебельный райончик Вестминстера, расположившийся между Мэйфейром, Гайд-парком и Челси. Белгравия до сих пор сохраняет звание одного из самых дорогих районов в Лондоне — а вот ее «младшего брата», Ноттинг-Хилл, ждала совсем другая судьба. К началу XX столетия этот район, тогда называвшийся Кенсингтон-парком, был похож на образцовую страничку из каталога недвижимости: тихие улицы, спокойные обитатели из среднего класса, приветливые служанки в черных платьях и белых наколках… Однако перед Второй мировой цены здесь стали стремительно падать, жители начали перебираться в другие районы, в войну Ноттинг-хиллу досталось от бомб люфтваффе — словом, когда верховный главнокомандующий британскими ВВС сэр Артур Уильям Теддер ставил свою подпись под актом о германской капитуляции, Ноттинг-Хилл вовсю обживали новые обитатели, которые и превратили фешенебельный уголок Лондона в трущобы.

Впрочем, строилось тогда в Лондоне далеко не только жилье: этой эпохе мы обязаны едва ли не всеми лондонскими достопримечательностями. За исключением, разумеется, Тауэра, собора Святого Павла, воздвигнутого сэром Кристофером Реном в 1697 году, и похожего на гигантский стеклянный огурец небоскреба Мэри-Экс, который соорудит столетия спустя еще один архитектор рыцарского достоинства, Норманн Фостер. 

Большое строительство началось еще в 1834-м, за три года до того, как голову принцессы Виктории увенчала монаршая корона, — с сооружения нового Вестминстерского дворца. Старый сгорел в результате охватившего весь город пожара — хоть и не такого разрушительного, как «Великое пламя» 1666 года, но тоже уничтожившего изрядное количество зданий. Парламенту срочно требовался зал для заседаний, а потому архитекторы Огастес Пьюджин и Чарльз Барри закончили строительство дворца очень быстро. А их творение стало образцом неоготического стиля, который и был провозглашен лицом викторианской архитектуры — величественной, историчной и мрачноватой, как вся эта эпоха.

Пьюджин чуть позже, в 1858 году, дополнил ансамбль дворца знаменитой 96-метровой башней Биг-Бен. Часы на ней с тех пор отсчитывали время лондонской повседневности, а где-то внутри башни, в имевшейся здесь тюрьме томились чересчур разбушевавшиеся парламентарии и политические заключенные. Последней из этого своеобразного застенка, где узники были обречены ежечасно испытывать ужасающую головную боль от постоянных ударов колоколов, вышла суфражистка Эммелин Панкхёрст — ныне у здания парламента ей установлен памятник. 

Родившаяся в 1858 году Панкхёрст была признана журналом «Тайм» одной из ста самых выдающихся личностей XX столетия и «создательницей образа женщины нашего времени». Однако свою борьбу за избирательное и имущественное права для женщин она начала еще в викторианскую эпоху, а потому стоит считать ее одной из важных действующих лиц того периода.

Ее отец был человеком довольно прогрессивных взглядов, но и он полагал, что уделом его дочерей должен быть лишь домашний очаг, а потому Эммелин стоило большого труда отпроситься на учебу в педагогическую школу в Париж. Впрочем, ограниченный доступ к высшему образованию — пожалуй, меньшая из бед, с которыми сталкивались викторианки. 

Хоть на английском престоле и восседала дама, женщины в Британии не имели почти никаких прав — ни избирательного, ни права оставить себе детей после развода, ни права распоряжаться своим имуществом. Так что зачастую и в богатых семействах женщины были вынуждены считать каждый пенни, даже собственноручно заработанный — скупость тогда почиталась англичанами добродетелью высокой морали и чертой национального характера. Единственное, чем могли отомстить англичанки своим скаредным супругам, — это шопинг в кредит. Поскольку женщина вплоть до 1880-х не имела никаких финансовых прав — она не отвечала и за свои долги, а потому все счета за дамские покупки выставлялись мужьям покупательниц. Приказчики из модных магазинов решительно стучали в двери домов, требуя оплаты, — и большинство, конечно платило. Находились и те, кто затевал в ответ судебную тяжбу, — и бывало, покупки, особенно крупные, приходилось отправлять назад в магазин. Другие предпочитали не выносить дела на судебное рассмотрение и просто поколачивали своих жен — благо и мораль того времени, и закон позволяли. 

Одно из знаменитых судебных решений, вынесенное еще в конце XVIII столетия судьей Фрэнсисом Буллером, гласило: муж имеет право бить жену, если палка, применяемая для вразумления, не толще его большого пальца. Только спустя более чем полвека, в 1854 году, английский парламент принял «Акт по предотвращению нападений на женщин и детей» — но проку от него было мало. Акт передал все семейные дела в юрисдикцию мировых судей — а те решали кто во что горазд, но обыкновенно руководствовались неписаным правилом «милые бранятся — только тешатся» и были снисходительны к семейным тиранам. Пострадавшей же могли посоветовать «не раздражать мужа». Современные исследователи викторианского социума в один голос утверждают: насилие за закрытыми дверями добропорядочных лейнхаусов было явлением рядовым — что уж там говорить о классах пониже. Так что английское выражение «мой дом — моя крепость» можно понимать и в смысле крепостной зависимости. Дело нередко доходило до смертоубийства — и к женам в этом случае закон был строже, чем к мужьям. Мужеубийцы XIX века чаще всего отправлялись на виселицу — чему уж тут удивляться, если еще в конце просвещенного XVIII столетия их вовсю жгли на кострах посреди столицы!

ЛОНДОН ЕДЕТ РАЗВЛЕКАТЬСЯ

Весенним утром 1870 года лондонская жительница Миллисент Гаррет Фосетт отправилась за покупками. Ей, в отличие от многих ее соотечественниц, крупно повезло: ее муж был либералом и членом парламента, с пониманием относился к суфражистским взглядам жены и не отказывал ей в деньгах на шляпки, платья и канцелярские принадлежности. Но приобрести новый костяной ножик для разрезания журнальных страниц или брикет цветного сургуча для печатей Миллисент не удалось: какой-то воришка вытащил у нее на улице кошелек с 18 фунтами 6 пенсами — довольно внушительной суммой по тем временам (за 12 фунтов, например, можно было купить шубу). Молодая женщина заявила в полицию — и воришку нашли, а деньги вернули. Однако суд не стал для Миллисент торжеством справедливости. Из уст судьи она услышала, как вора обвиняют в «краже кошелька, являющегося собственностью Генри Фосетта». «Мне казалось, будто меня саму обвиняют в воровстве», — восклицала пострадавшая.

Между тем воровство было в Лондоне вполне рядовым явлением. В середине столетия в этот город съехалось 16% всего населения Англии — но найти себе здесь честное занятие удалось далеко не каждому, а потому не удивительно, что армия лондонских преступников все росла. Воровали на улицах и в театрах, в площадной толкотне — и, конечно же, в омнибусах.

Благодаря стараниям Конан Дойла и его многочисленных экранизаторов мы привыкли полагать, что в позапрошлом столетии лондонцы передвигались в основном в кэбах — конных «такси». Те, кто был посостоятельнее, выбирали бруэмовский кэб, четырехколесный, комфортабельный, на рессорах, а горожане победнее довольствовались хэнсомами — экономными двуколками. Однако кроме них лондонцы пользовались услугами омнибуса, единственного до появления конки и трамвая вида столичного общественного транспорта. Первый «конный автобус» выехал на лондонские улицы 4 июля 1829-го — через три года после первого в мире, нантского. Свой путь по маршруту от Паддингтона до Сити он проделал за час — в будущем омнибусы станут гораздо резвее: водители неслись наперегонки, чтобы первыми успеть к людному месту. Пассажирам во время этой гонки приходилось несладко, да и вообще назвать омнибус комфортабельным видом транспорта мог разве что крайний аскет. Большинство седоков предпочитало размещаться на втором, открытом этаже — правда, несколько десятилетий на крыше омнибуса можно было видеть только мужчин. Женщинам подниматься туда считалось предосудительным: пока дама будет взбираться по лестнице, прохожие смогут увидеть край ее панталон, к тому же казалось неприличным случайно продемонстрировать ножку, сидя на продуваемой ветрами верхотуре. Лондонки заняли свои места на крышах омнибусов лишь в 1864 году, когда вертикальную лестницу сменили более удобные ступени, а вдоль сидений наверху установили специальные доски. До этого женщинам приходилось путешествовать внутри экипажа — ноги тонули в мокрой соломе, в бархате сидений в изобилии водились клопы, а маленькие окошки почти не пропускали света — неудивительно, что охотникам до чужих кошельков здесь было просто раздолье!

При всем этом омнибусы оставались эдакими клубами избранных на колесах. Плата за проезд была выше, чем в железнодорожном вагоне третьего класса, а ее точный размер в первых омнибусах определяли сами кондуктор — он непременно носил шляпу с черным верхом — и водитель (у его шляпы был белый верх). Они же решали, кого пускать в омнибус, устраивая публике своеобразный фейс-контроль, — но карманники все равно умудрялись просачиваться внутрь. Большинство дневных пассажиров были представителями среднего класса. Добропорядочных конторских служащих сюда бы тоже, конечно, пустили, но вот беда — омнибусы выезжали на линии в восемь утра, когда конторщикам уже полагалось быть на службе. А вот вечером клерки вполне могли проделать свой путь в омнибусе, выбрав из множества маршрутов (у каждого были экипажи своего цвета) подходящий, — и отправиться, например, в театр.

В викторианскую эпоху, пожалуй, каждый лондонец если и не мечтал о собственной карьере на подмостках, то уж точно частенько бывал на спектаклях. Театр был единственной отдушиной в мире, где царила духота викторианской морали — еще современники видели ее двойное дно, позволяющее спрятать за ширмой нравственности самые страшные преступления. На театральных подмостках тоже не обходилось без постановочных убийств и семейных сцен — но здесь конфликты, по крайней мере, разрешались к концу спектакля. Если хотите, лондонская публика отправлялась в театр в поисках справедливости.

Театров в позапрошлом столетии в британской столице было немало, на любой вкус и кошелек — от королевского Ковент-Гардена до маленьких трупп, ютившихся на чужих сценах. Подобно сегодняшним московским ночным клубам, одни закрывались, обанкротившись, другие — внезапно сгорали, и тут же на их месте возникали новые. Шумели, блистали, разжигали страсти — и неизменно «радовали» публику головной болью: газовое освещение «съедало» кислород, а температура на театральных балконах поднималась до 38 градусов. 

Несмотря на это, газовые рожки в Лондоне практически целиком вытеснили свечи. К 1862 году британская столица потребляла газа столько, сколько вся Германия. Газом освещались улицы, магазинные витрины, в домах заняли свое место горелки Аржана, способные регулировать величину пламени, — но настоящими пионерами газификации были театры. Первым в новом свете предстал театр «Лицей».

Самым же знаменитым был театр Адельфи на Стрэнде. За его строгим фасадом с коринфскими колоннами, появившимся в 1858 году, поселился знаменитый «призрак Оперы». Здесь блистали звезды, происходили громкие премьеры (например, превращенные в пьесу «Посмертные записки Пиквикского клуба» Диккенса). Случались и скандалы — в 1881 году в театре Адельфи была запрещена дебютная пьеса молодого Оскара Уайльда «Вера, или Нигилисты». Публика, занявшая места в партере и ложах зимним вечером 17 декабря, вынуждена была уйти несолоно хлебавши — драма, в которой русская террористка Вера Засулич влюблялась в наследника российского престола, осталась только на бумаге. Может, оно и к лучшему: пьеса не блистала литературными достоинствами. 

Впрочем, лондонской публике в те далекие годы приходилось читать и что похуже. Как вам понравятся, например, нескладные баллады, написанные по мотивам свежих громких преступлений? Вряд ли вы сможете прочесть такую без смеха. А вот непритязательные лондонцы из низших слоев покупали их с удовольствием — три ярда за пенни. Да-да, это низкопробное «криминальное чтиво» продавалось на ярды, словно сукно или веревка. «Новые песни! Чудные песни!» — оглашали звонкими голосами «торговцы длинными песнями» окрестности Ист-Энда весной и летом. В холодный сезон торговля останавливалась: дешевая бумага быстро отсыревала и теряла товарный вид.

Представители еще более любопытного цеха книгопродавцев, «торговцы соломой», напротив, не имели привычки громко кричать о своем товаре. Эти странные люди расхаживали по площадям с заговорщицким видом, держа пучок соломы в руке, а когда кто-то из прохожих обращал на них внимание, сразу заводили речь: «Пожалуй, многие решат, что это абсурдная идея — продавать соломинку за полпенни, раз солома и так повсюду валяется. Но все дело в том, что власти запрещают мне торговать вот этими листками. Поэтому я продаю солому, а листки даю в придачу».

Листки попадались самого разного содержания — от непристойных рассказов «только для джентльменов» до политической сатиры, вплоть до малоприличных памфлетов на саму хранимую Богом королеву. 

Те же, кто читать умел с трудом, а набрать пару пенсов на театр не мог, вынуждены были довольствоваться развлечениями еще более скромными — например, полюбоваться на «счастливое семейство». Современные защитники животных наверняка пришли бы в ужас от этого зрелища: дрессировщики «счастливых семейств» помещали в одну клетку животных, которые считались врагами — собак и крыс, кошек и птиц. Сами укротители клялись, что дело обходилось без морфия, а секрет был в сытной кормежке, раздельном ночном пребывании и ласковом слове.

Пока бедняки глазели на самых обыкновенных зверей, образованная публика требовала чего-нибудь поэкзотичней. В середине столетия лондонцами овладела настоящая динозавромания. Было решено даже создать настоящий «парк юрского периода» — в 1852 году скульптор Бенджамин Хоукинс получил заказ на серию скульптур динозавров в натуральную величину. Экспозиция обещала быть масштабной, а заказчиком выступила администрация Хрустального дворца — знаменитой выставочной площадки, которая досталась городу в наследство от самой первой Всемирной выставки 1851 года. Однако в 1855-м финансирование было урезано, так что пришлось остановиться на 15 скульптурах. Ими публика любовалась до 1936 года, когда Хрустальный дворец сгорел дотла — вместе со всем, что там было.

Но не на Стрэнде, не в трущобах Ист-Энда, не на площадях и не в свете театральных огней билось сердце этого безжалостного столетия. Железные дороги, опутавшие всю Англию, не исключая, конечно и ее столицы, — вот где сильнее всего ощущался пульс жизни. Она спустилась даже под землю: из-за вечных пробок консервативные британцы решились соорудить у себя невиданное новшество —метрополитен. Первый проходческий щит вонзил в лондонские недра француз Марк Брюнель еще в 1843 году, — но созданный им тоннель под Темзой первое время был пешеходным и лишь в 1865-м влился в сеть лондонского метро. А первая линия собственно подземки открылась для пассажиров 10 января 1863-го — и к концу года ее небольшие паровозы, дыша копотью и блистая хромированными деталями, перевозили до 26 тысяч пассажиров в день.

На подземной ниве конкурировали сразу несколько транспортных компаний, а появляющиеся одна за другой станции сделались желанными не только для пассажиров, но и для торговцев. За право торговать здесь требовалось платить, но плата окупалась прибылью: взрослые зарабатывали здесь до 30 шиллингов в неделю, мальчишки — около 10. Самым ходовым товаром были дешевые книжки — по шиллингу за штуку. 

Еще лучше торговля шла на вокзалах — в этом столетии были построены все главнейшие железнодорожные ворота Лондона. Стилизованный под французский ренессанс Чаринг-Кросс и респектабельный вокзал Виктория возле Белгравии, трансконтинентальный Ватерлоо, новаторский Кингс-Кросс, открывшийся к Всемирной выставке 1851 года, и, конечно же, Сент-Панкрас. С недавних пор именно сюда выходит островной конец Евротоннеля — но под сводами чугунного дебаркадера до сих пор витает дух мрачноватой викторианской неоготики. Английские провинциалы, прибывающие на перроны вокзала из-под Ноттингема или из Йоркшира, частенько принимали за Биг-Бен украшающую Сент-Панкрас стрельчатую башню с часами.

Шум, суета, окрики и перебранки — если и сравнивать Лондон с лабиринтом прожорливого Минотавра, то именно вокзалы следует считать его воротами. Сюда, на лондонские перроны, ступали вчерашние крестьяне, решившие последовать дорогой прогресса и наняться на фабрику. Здесь можно было видеть приехавших с севера девушек, чьи лица были обветрены морским воздухом, а руки еще хранили запах устриц, которых подавали в своих скромных ресторанчиках их отцы. Отцы, конечно же, не хотели отпускать своих дочерей в грохочущий Лондон, уговаривали, кричали, грозили проклятьями — но в конце концов все же отпускали. По щекам их текли слезы, а дрожащие руки невпопад совали дочерям несколько гиней — на первое время, а те прятали их в непременный жестяной сундучок, где почти у каждой уже лежало темное скромное платьице и белый передник, входной билет в мир лондонской прислуги. 

Другие их сверстницы грезили театром — или удачным замужеством (уроженок же столицы перспектива замужества скорее пугала). Третьи, получив неплохое домашнее образование, стремились стать гувернантками. В сущности, это была неплохая карьера. Гувернантки не считались прислугой, а, значит, ночевали не на чердаках, а в жилых комнатах, получали до 100 фунтов в год (горничным платили в 10 раз меньше), да и работа была не от рассвета до заката. Большинство занимались с учениками лишь несколько часов в день, а остальное время были предоставлены сами себе. Перед ними открывались двери театров и модных магазинов, они могли позволить себе писк викторианской зимней моды — ярко-красную фланелевую нижнюю юбку. К гувернанткам было принято относиться хорошо, хвастаться ими в разговоре с приятелями и считать образованными леди. И наконец, лондонские гувернантки имели даже нечто вроде собственного профсоюза — созданное в 1843 году Общество вспомоществования гувернанткам, помогающее найти новое место работы, обеспечивающее временную крышу над головой и даже назначающее пенсию пожилым гувернанткам. Однако попасть в этот мир было не так-то просто — требовались рекомендации, знакомства, а кроме того, приходилось конкурировать с разбитными парижанками (лучшими гувернантками считались те, что могли преподать уроки престижного французского) и дочерьми разорившихся аристократических семейств, которые могли похвастаться безупречными манерами.

Тем же, кому не повезло, приходилось занимать куда менее завидные места в викторианской социальной пирамиде, становясь швеями, камеристками, прачками, заводскими работницами — или, на худой конец, step girl, «служанками у крыльца». Таких нанимали небогатые семьи — не столько ради реальной помощи в хозяйстве, сколько ради уважения соседей: вся улица видит, что ваше крыльцо метет наемная работница, а значит, вы кое-чего добились в этой жизни. Впрочем, и таких мест не хватало на всех — и несчастным приходилось отправляться в публичный или работный дом. И неизвестно еще, что хуже.

ВЫХОД ЧЕРЕЗ КАМИННУЮ ТРУБУ

Артур Конан Дойл — а в путешествиях по лондонскому прошлому нам никак не обойтись без этого дотошного проводника — однажды нарисовал своим читателям такую картину. Великий Шерлок, изнывая от отсутствия интересных расследований, выстрелами из револьвера выбивает на стене вензель королевы Виктории. Что и говорить, порой в тогдашнем Лондоне было смертельно скучно. Скука одолевала не только частных сыщиков, но и даже уличных мальчишек, подобных тем, к кому частенько обращался Холмс. Однажды капитан уличной шайки лондонских мальчишек, подросток по кличке Гусак, написал прямо в уличной грязи «Боже, храни королеву». Быть может, лондонская слякоть и не самый подходящий материал для того, чтобы славить монарха — но пассажирам проезжавшего мимо омнибуса выходка пришлась по душе, и они осыпали Гусака целой горстью мелких монет. Другие лондонские оборванцы стояли на голове, ходили колесом и исполняли прочие нехитрые акробатические трюки перед прохожими, получая от них какой-нибудь пенни. Впрочем, для этого им приходилось отрываться от основной профессии — уличного уборщика или подметальщика перекрестков. 

Несмотря на то что двести лет тому назад по Лондону шныряли мусорщики и сборщики рухляди всех мастей, улицы просто-таки тонули в мусоре и грязи. К привычке лондонцев швырять себе под ноги все, что не нужно, добавлялись неизбежные отходы жизнедеятельности лондонских лошадей — Генри Мейхью подсчитал, что в 1850–1860-е годы каждый день на столичные улицы выезжало 24 тысячи этих животных. И все они почти сразу же покрывались бурой грязью по самые наглазники, так что и масти-то не разглядишь. А потому городу никак было не обойтись без расторопных мальчишек, подметавших перекрестки. Как без их помощи, например, важная дама выйдет в непогоду из экипажа, не запачкав подол? Работа, конечно, грязная, но прибыльная — ведь можно не только мести мостовую, но и торговать спичками, клянчить монетку-другую — просто так или за веселую песенку. А кроме того, этим мальчишкам жители окрестных домов, их слуги и сотрудники контор подчас давали важные поручения, угощали вкусной едой, отдавали старую одежду и даже дарили рождественские подарки. Неудивительно, что пополнить веселую компанию подметальщиков могли лишь мальчишки, родившиеся в Лондоне.

Их сверстники, приехавшие в Лондон из провинции, — а на детский труд в викторианской Англии до поры до времени смотрели как на нечто само собой разумеющееся — за своим первым заработком были вынуждены лезть… в каминную трубу. 

Лондон не был бы Лондоном, если бы его не окутывал смог. До появления автомобилей над созданием неповторимого антуража трудились заводские трубы — и, конечно же, домашние дымоходы. Ведь невозможно жить в сырой столице и не пользоваться камином! Для экономии угля каминные трубы делались очень узкими — а потому для их чистки требовались либо особые щетки хитрого устройства, либо трубочисты, способные целиком поместиться в дымоход, — иным словом, дети. Второе было значительно дешевле и востребованнее — и в этом было проявление знаменитой английской рачительности. В помощники трубочистов попадали даже четырехлетние дети, и обращались с ними далеко не лучшим образом. Копоть, сажа, опасность сорваться — а вдобавок к этому привычка старших торопить своих маленьких помощников, поджигая солому в камине. Немудрено, что некоторые так и погибали в дымоходах. Парламент не раз пытался остановить эту жутковатую практику, выпускал закон за законом, даже сформировал Общество по замене детей-трубочистов, а в 1840 году и вовсе запретил забираться в трубы лицам до 21 года — но штраф был столь ничтожен, что мало кого останавливал. Лишь повышение его в 1864-м заставило домовладельцев постепенно отказываться от найма малышей на эту черную работу и вооружить совершеннолетних трубочистов щетками конструкции Джозефа Гласса. 

Вслед за трубочистами неспешно стали уходить в историю и другие приметы этой жутковатой эпохи, вроде работных домов или омнибусов. На улицах Лондона появились автомобили и автобусы, сделав тротуары чище, но зато воздух — дымнее. В домах стала появляться канализация и ванные комнаты. Строились все новые станции метро, подземка пришла даже в Доклендс, мрачное чрево рабочего Ист-Энда, — и на ее поездах, ставших своего рода социальными лифтами, все больше людей стремилось уехать отсюда в более благополучные районы. На улицах стало можно наконец купить что-то съедобное, вроде кулька вареных креветок всего за один пенни, сэндвича с ветчиной (ими обыкновенно торговали возле театров) или знаменитых fish and chips, жареной рыбы с картошкой — «фирменного» лондонского фастфуда, родившегося в самом конце XIX столетия. Лондон постепенно справлялся с нищетой и уличной преступностью и представал в совершенно новом свете — сиянии электрических ламп. Удивительно, что все это происходило в не лучшие для Британии времена: начинающийся экономический спад и скорый закат колониального могущества, смерть королевы Виктории. Но именно теперь Лондон наконец обретал свое человеческое лицо — на котором, впрочем, морщинками сохранились следы его легендарного викторианского прошлого.