Свободные люди

Туарегами их прозвали арабы, в переводе это означает «отверженные». Сами «синие люди» называют себя «имошаг», то есть «свободные». Мужчины все так же закрывают лица при встрече с незнакомцами, а женщины вольны выбирать себе мужа на всю жизнь. Устав от шума больших городов, «синие люди» по-прежнему уходят отдохнуть в безжизненную Сахару, где под шепот песков чувствуют себя по-настоящему свободными.

Они сидят вокруг костра, чуть поодаль от веселящихся туристов: лица до глаз укрыты платками, синие рубахи сливаются с тьмой пустыни за их спинами. Луна еще не взошла, и Большая Медведица сияет на небе перевернутым ковшом. Туареги наблюдают. Кажется, они не принадлежат ни к этому времени, ни к этим живым. Один из них, аль-киям (мастер по завариванию чая) Ахмед, раз за разом поднимает над головой маленький красный чайник, и горячий отвар струной ударяет в стеклянный стаканчик, который туарег держит у самой земли. Когда сосуд наполняется, мастер опрокидывает жидкость обратно в чайник. Только когда зеленый чай превращается в густую пену, Ахмед протягивает один из стаканчиков мне. На вкус напиток оказывается слишком сладким и горьким одновременно.

«Смотри, так пишется твое имя на языке тифинаг, который придумали наши женщины, — говорит на ломаном английском Ахмед, — Ка-тя». Он пальцем рисует на песке три точки, плюс, зигзаг и еще точку. В элементах трудно угадать буквы, до того они просты. «А вот если бы ты была одной из нас, то имя тебе давали бы на нашем всеобщем языке тамашек, и тогда бы ты была Ткатят. К женскому имени всегда подставляют букву «т», — он смотрит на меня и добавляет: — Принцесса».

БЛАГОРОДНЫЕ ИМХАРЫ

Наша экспедиция началась в алжирском городе Джанет. Именно отсюда проще всего попасть в Сахару, если собираешься увидеть поющую дюну Тин-Мерзугу — самую высокую дюну горного массива Тадрарт. Мы ехали в составе туристической группы, и прямо в аэропорту нас встречали наши водители — туареги. Исторически появление этих воинов в песках Сахары до сих пор остается загадкой. Когда-то туареги были светлокожими и голубоглазыми, а чтобы защитить себя от солнца, носили ткани, окрашенные порошком индиго. Краска оседала на руках и лицах, и появилась легенда о синих людях пустыни. Они не очень разговорчивы с незнакомцами, но самый молодой из них, Нуи, вызвался быть моим проводником.

«Если ты собираешься в пустыню, обязательно купи платок-шаш, чтобы закрутить тагельмуст. Видишь, как у меня?» — он указывает на свой тюрбан. Мы стоим на рынке в окружении любопытствующих детей и изучаем длинные полотна разноцветной ткани, на одной еще осталась надпись Made in China. «Тебе достаточно купить шаш длиной три метра, мой тагельмуст состоит из шести метров, а у Карима, нашего водителя, из двадцати. Когда мальчику исполняется 18 лет, родители покупают ему шаш. Если в племени у него есть ровесник, то они борются, кто победит — имеет право носить тагельмуст. Кто проиграл — ждет нового соперника».

Туареги — берберский народ кочевников, которые в наши дни проживают на территории Мали, Нигера, Буркина-Фасо, Ливии и Алжира. Несмотря на соседство с современными городами, они сохраняют традиции и уклад жизни предков. Часть из них до сих пор живет в шатрах и занимается скотоводством.

Сами себя туареги называют «имошаг», что означает «свободные люди». Туарегами — «отвергнутыми богом» — их прозвали арабы за то, что кочевники 18 раз отказывались принимать ислам. Сейчас все туареги — мусульмане-сунниты, но исповедуют чужую религию они по своим законам. К примеру, вопреки Корану, признают власть женщин.

«Иди ко мне, принцесса, я завяжу тебе шаш», — зовет меня Абдул, один из водителей. Его руки пахнут специями и песком. На черных ладонях из-за песчаной пыли видна каждая морщина. Он завязывает мне тюрбан на мужской манер — обвязывает голову и прикрывает лицо. Имошаги закрывают лица не от песка, а от злых духов, которые могут проникнуть через нос и рот. Но это только для мужчин: женщины туарегов сразу рождаются ведьмами — не боятся злых сил и, вопреки мусульманской традиции, всегда ходят с открытыми лицами.

«Мы произошли от принцессы Тин-Хинан, — рассказывает Нуи, пока мы едем по безжизненным каменным плато, оставляя за собой облака пыли. — Тин-Хинан родилась на острове в Атлантическом океане, но, говорят, он затонул. В Сахару она вошла на белом верблюде и везла с собой свою служанку Такамат. От Тин-Хинан произошли все благородные имошаги, а от Такамат — рабы и слуги. Сейчас уже бывает сложно понять, кто благородный имхар, а кто его слуга. Но мы чтим традиции Тин-Хинан и почитаем каждую женщину как ее олицетворение».

Интересно, что в 1925 году французские археологи действительно обнаружили древнее богатое погребение, которое теперь считается могилой царицы Тин-Хинан. В нем покоилась высокая женщина, завернутая в красное покрывало, вот только антропологическое исследование показало, что у женщины не было детей.

Однако у туарегов действительно принята матрилинейность: наследство передается по женской линии, женщина сама выбирает мужа, владеет имуществом, может развестись. Даже в вопросах власти не все так просто: в каждом клане есть аменокаль — вождь, который правит вместе с советом старейшин. Но на любое решение аменокаля может наложить запрет его мать.

«У нас в семье шесть детей, — продолжает Нуи, — я, брат и четыре сестры. Самая младшая еще дома с родителями сидит, а три старших — учатся в университетах. У нас каждая девочка должна не только уметь управлять хозяйством, но и быть образованной, уметь читать, считать и писать, говорить на нескольких языках, разбираться в стихосложении. А мальчики должны работать — коз пасти, если они из касты козопасов, или устроиться на опасную работу, если они благородные имхары. Я вот благородный, но не совсем имхар: у меня нет слуг и рабов, как у моего друга, но я волен выбирать профессию. Я стал пожарным, потому что в Коране сказано: спасший одну жизнь спас их все. А туристов я вожу, когда есть время. И когда в Сахаре змей и скорпионов еще не слишком много».

У туарегов до сих пор сохраняется кастовая система. Благородные имхары когда-то были грабителями караванов. Сейчас они чаще возглавляют советы старейшин при вождях отдельных поселений или как-то иначе пытаются поддержать свой статус воинов — устраиваются, например, в охрану.

«Я козопас, кель-ули, — бьет себя кулаком в грудь наш водитель Карим, — и не стесняюсь этого. Когда в 60-х годах прошлого века отменили касты, каждый стал называть себя благородным имхаром. Но мы-то знаем, кто чей сын. Мой отец пас коз, и дед пас коз. И мы всегда были вассалами наших имхаров, а те о нас заботились и помогали в нужде».

ДЕТИ ВЕТРА

Если присмотреться к пустынному ландшафту, через который мы движемся, иногда можно увидеть вертикально стоящие плоские камни. Как будто вздыбились чешуйки на спине гигантского дракона. Это указатели в сторону Мекки. Их расставляют кочевые проповедники ислама, люди из касты марабута, бывшие туарегские шаманы. Когда мы делаем остановки, некоторые водители иногда молятся у таких камней, но их молитвы не совпадают по времени с намазами.

«Есть еще каста инадан — кузнецы, — объясняет Нуи. — Они как колдуны, умеют делать амулеты, куют наши традиционные мечи такуба. Помни, они неприкасаемые. Если к тебе продавец подошел и сует в руки меч — он не настоящий, туристический. Если мастер его на стол положил и руки убрал, то он соблюдает традиции. Ведь если ты коснешься инадана, ты сама станешь неприкасаемой».

Такое отношение к кузнецам-туарегам не случайно: они действительно отличаются от соплеменников. К примеру, исповедуют иудаизм — едят кошерную пищу, рассказывают ветхозаветные сказки. Возможно, легенды о том, что часть потерянных колен израилевых обитает где-то в Сахаре, не такие уж и легенды. Но меня интересуют икеланы, каста рабов, потомки африканских племен, отбитых кочевниками у торговых караванов. Браки рабов с людьми из других каст до сих пор считаются неприемлемыми. Туареги не слишком много рассказывают об отношениях, которые запрещает цивилизованный мир. Но я замечаю, что наш повар Хикмет, чья кожа намного чернее, чем кожа моих спутников, никогда не садится с водителями к общему костру, расстилает одеяло отдельно и занимается только бытовыми работами.

«У нас нет рабства, — отвечает на прямой вопрос Нуи, — только добровольное. И вообще некоторые детали нашей жизни сложны и не могут иметь объяснения. Смотри, — он указывает в окно машины, — вон одна из наших стоянок». Мы проезжаем мимо палаточного лагеря. На кольях квадратом растянуты циновки. Возле них в кучу сложены канистры и узлы из козьих шкур. С любопытством выглядывают из-за камней чумазые дети и лысые козы. Неподалеку объедают куст колючки навьюченные ослы. «Ты не смотри, что вещей мало, — говорит мне Нуи, — это не потому, что бедные. Это потому, что имошагу вещи не нужны. Имошаг — сын ветра. А ветер не любит вещей: толкает, бьет, никогда не удержит. Что потребуется — даст пустыня. Вот увидишь».

ЗДЕСЬ БЫЛ ФАРХАН

Для обеда мы выбираем место, укрытое от ветра и солнца грибовидными скалами. Пока Хикмет чистит продукты, водители ложатся на землю и засыпают: кто прямо у машины, кто отходит подальше, в тень колючего куста.

«Негла («пойдем» на языке тамашек)», — подзывает водитель Муса. Он не говорит по-английски, но показывает мне сухие веточки и листики, жестами объясняя, что это от больной головы, а эти — от живота. И вот мы наконец находим, что он искал. «Мыло», — неожиданно произносит Муса по-английски.

Сухими пальцами он срывает пару зеленых мясистых веточек и начинает перетирать их между двух плоских камней. Кладет мне в ладонь липкий комок зеленой пасты и немного поливает водой. Я обтираю руки и вижу, как появляется белая мыльная пена. Муса радуется, будто показал настоящий фокус.

Угощения на обед простые, но богатые — для гостей: вареный рис, нут, рыбные консервы, овощи, которые везли из города. Мясо имошаги едят редко, но в качестве туристического аттракциона при нас готовят обычный туарегский хлеб. Соль, муку и воду смешивают в тазике, получившийся кусок теста зарывают в горячий песок и присыпают тлеющими углями. Через полчаса из-под костра достают горячую лепешку. Хлеб солоноватый, песок хрустит на зубах.

«Этот хлеб для туристов, — говорит Абдула. — Был бы сезон, мы угостили бы тебя настоящим хлебом. Вот когда в воздух поднимается стая саранчи, у нас вся деревня хватает циновки и выбегает ее ловить. Растопчешь ее тапком и оставляешь сушиться. Как подсохнет — делаешь муку. Вот с такой мукой хлеб получается очень вкусный».

За спиной Абдулы на скале — остатки древних росписей. Маленькие человечки с копьями бегут за жирафами. Сложно сказать, сколько им лет: три века или пара дней, если их рисовали для любопытных гостей Сахары. Но я замечаю рядом с рисунками знакомые точки и черточки. «Это же тифинаг! Что написано?» — мне кажется, что сейчас я постигну загадку древней цивилизации. Абдула оборачивается и пожимает плечами: «Там написано «Здесь был Фархан».

Наконец мы у цели: стоим у подножья великой Тин-Мерзуги и пытаемся угадать направление на вершину. Высота этой дюны около 130 метров, и нам надо успеть подняться по самому гребню до заката. Сопровождать нас вызывается Нуи: пока я проваливаюсь в песок по колено и соскальзываю с устойчивой кромки, он легко идет рядом, отгоняя краем шаша надоедливых мух.

Солнце опускается к горизонту, и края барханов с такой высоты кажутся линиями обнаженных тел. Ветер поднимает волны песка, Сахара как будто неспешно дышит. Песок из золотого становится красным, и дюна начинает едва слышно гудеть, остывая на ветру. «Знаешь, — говорит Нуи, — я живу в доме, не в шатре. Но я не люблю города, в них много суеты. Иногда я беру отпуск и ухожу в пустыню на неделю. Прихожу к безлюдным скалам, варю чай, курю и думаю. Здесь тихо, здесь все ясно. Меня всегда сюда тянет. Я однажды потерялся в пустыне и чуть не умер от жажды. Но даже тогда я чувствовал: я — дома. А ты бы могла прожить в пустыне годы?»

Фотографии: Светлана Зимина.