Реймс

19 сентября 1914-го во время немецких бомбардировок улыбчивому ангелу оторвало голову. Но ему повезло. За несколько лет до этого облик ангела успели запротоколировать в деталях. Саму каменную голову на следующий день после пожара нашел аббат Тино и спрятал в подвалах архиепархии. В последний день ноября 1915 года на нее наткнулся архитектор Макс Сенсолье.

Война не успела закончиться — а ангел уже вернулся на портал собора. Его нездешний лик сразу же поступил на службу военной пропаганде. Странное дитя XIII столетия гораздо больше вдохновляло новобранцев, чем фото их жен или образ родины-матери.

Среди этих французов далеко не все были уроженцами Шампани, которые могли считать реймсскую кафедру символом собственной малой родины. Не все были даже католиками — и хоть погибших на шампанских полях после войны захоронили под однообразными белыми крестами, но до сих пор родственники то одного, то другого солдата обращаются к администрации кладбищ, чтобы крест над могилой заменили на лаконичный памятник без обозначения религиозной принадлежности. Или на звезду Давида. Или — на полумесяц. Сегодня, бродя среди десятков тысяч могил на зеленых полях Хартманвиллерскопфа или перед фортом Дуамон, легко найти и тех, и других, и третьих. А потом зацепиться взглядом за один из крестов и среди многочисленных Гийомов и Жилей внезапно прочесть имя соотечественника: Guérassime Kotov, отдал жизнь за Францию в составе 2-го полка инфантерии. Полк формировался в казармах Гранвиля в Нижней Нормандии — и можно только догадываться, каким ветром занесло Герасима в те края.

В баталиях на полях Шампани принимало участие немало россиян — больше 50 тысяч, в составе экспедиционного корпуса русской армии, отправленного на французские фронты в качестве помощи союзникам. Здесь до сих пор отдают им должное. Перед фортом Помпель рядом с французским триколором развевается и российский — над памятником экспедиционерам. На Марне граждане Франции с любовью ухаживают за русским кладбищем и подновляют росписи в стоящей при нем церковке. В ней смешались и псковская звонница, и зеленая луковичка на глухом ярославском барабане, и четырехскатная крыша, вообще не свойственная русскому зодчеству (такими советские реставраторы покрывали храмы, покуда не раскрыли древний секрет позакомарного перекрытия).

В притворе храма — гербы Москвы, Владимира, Углича и Ярославля. «Почему именно эти?» — интересуюсь я у служительницы, женщины в очках и платке, точь-в-точь российская бабушка за свечным ящиком. «Не знаю, — растерянно улыбается она и указывает на ярославский герб. — Вон мишка».

Про «мишку», натурального бурого медведя, обитавшего во фронтовой траншее вместе с русскими солдатами, с восторгом рассказывает и Элен Меоль, сотрудница музейного центра на Марне, посвященного Первой мировой. Элен изучает взаимоотношения людей и животных на фронте и знает множество историй — например, о почтовом голубе, посмертно удостоенном креста Почетного легиона: птица, отравленная ипритом, все же донесла до адресата важную депешу. Элен указывает рукой на витрину, в которой выставлена голубиная клетка — очень маленький темно-зеленый ящик с решеткой, на боку которого красуется трафаретная надпись: «Ни кофе, ни масла врагу».

«Земля эмоций» — полуофициальное название этого музея, расположенного на подъездах к шампанскому городку Сюип. И действительно, трудно было придумать что-нибудь более подходящее. Музейщики хотели, чтобы посетители нашли эмоциональную связь с кем-то из тех, кто сражался на Марне век назад. При входе в музей — электронный терминал, к которому нужно поднести палец, и машина воспоминаний сама подберет тебе брата или сестру: проходя по залам, ты будешь узнавать все новые и новые повороты его биографии — и волей-неволей сопереживать ему. Как родственнику. Мне досталась Клодин Бурсье — юная лентяйка, ставшая медицинской сестрой, потом анестезиологом, а потом и военным хирургом и успевшая спасти немало раненых, отравленных газами и страдавших от чахотки солдат.

Эмоции — главное в любом музее, монументе или здании, включенном в маршруты «туризма памяти». В катакомбах форта Помпель, совсем рядом с Реймсом, выставлены изящные настольные часы — нужно присмотреться, чтобы понять: их тонкие резные формы созданы из снарядов и касок. В 1922 году часы сделал бывший солдат Анри Доден из деталей немецкой и французской амуниции: война закончилась.

В соседней витрине — все то, что мы помним из русской классики. Конские хвосты, спускающиеся до пояса со шлемов французских красавцев-драгунов. Квадратные навершия касок кайзеровских уланов — еще более забавные и малопригодные в бою, чем знакомые всему миру прусские шлемы с пикелями. Таких в Помпеле — целая выставка.

Разглядывая карикатурные каски с кайзеровскими орлами, легко заметить, что далеко не все они на одно лицо. Едва ли не каждый полк носил собственную модификацию, каски старательно украшали, а чтобы не повредить, перед боем надевали на них специальные чехлы. Трудно сдержать улыбку, глядя на это проявление «прусской военщины», больше увлеченной внешним эффектом, чем заботой о собственных воинах.

Та же кайзеровская каска, венчающая темный силуэт на плакате времен войны, выглядит уже совсем не смешно. Немецкий военачальник в тяжелой драпировке плаща, на фоне объятого пламенем Реймсского собора. «Хорош святоша!»— выносит свой вердикт художник. Этот плакат был создан всего через два дня после пожара — 21 сентября 1914-го. Рядом с ним — еще один, того же времени: горящий Реймс, над которым растопырил когти хищный грифон, поднимающий над городом знамя с немецкой надписью Kultur Krupp. Горькая ирония! Плакат наглядно демонстрирует, что война шла не только между армиями на полях сражений: сто лет назад французы видели, как на них вместе с немецкими солдатами наступает отлаженная военная машина, созданная государством, которое заменило культуру крупповскими пушками.

Именно поэтому чудесное спасение каменного реймсского мальчика так воодушевило французов. Этот средневековый ребенок был воплощением их многовековой культуры, вышедшей из эпохи соборов. Чем-то гораздо большим, чем скульптура на портале религиозного сооружения. На французов он производил такое же невероятное впечатление, как на нас — выставленные в витринах «Всемирного центра мира» в Вердене детские плакаты времен войны. Большинство посвящены нехватке продовольствия, как придуманная девятилетним мальчиком «героическая курица»: почти ничего не ест, но приносит десятки яиц.

Да и сам собор в Реймсе — больше чем собор. И даже больше, чем самый великолепный из многочисленных готических соборов Франции. Сейчас, столетие спустя после грандиозного и страшного пожара, в круговом обходе собора помещена выставка фотографий, запечатлевших разрушение и возрождение колосса. Стенд за стендом, рядом со станциями крестного пути. Начиная с того, как на рубеже веков, готовя собор к реставрации, его окружили деревянными лесами, потом долго тянули с началом работ, затем война заставила расположить под его сводами госпиталь, для чего пол исправно застилали свежей соломой. Все это приумножило разрушения: когда в собор стали падать бомбы, огонь объял и доски лесов, и солому — и вот уже плавится и течет свинцовая крыша, языки пламени пляшут вокруг алтаря, где святой Ремигий крестил Хлодвига, рушится скульптура, с треском вылетают из высоченных окон витражи…

Теперь на каменном полу храма вновь преследуют друг друга разноцветные солнечные зайчики. Витражи изображают библейские сцены, Ремигия и Хлодвига, шампанские виноградники и Дома Периньона. Те, что в капеллах, — и вовсе геометрические абстракции, работа немецкого художника Ими Кнобеля, который подарил Реймсу шесть витражей в 2011-м, по случаю 800-летия собора.

Его соотечественников встречаешь на местах былых сражений едва ли не чаще, чем самих французов. Целые школьные классы, пожилые пары, запакованные в черную кожу байкеры — все они с почтительным вниманием слушают гидов, будь то в Шампани, Лотарингии или Эльзасе. Склоняют голову перед полями могильных крестов. Обстоятельно изучают укрепления, которые возвели на французской земле их предки, — и тоже, как и все остальные, недоумевают, как вообще французским войскам удавалось держаться на своих позициях.

Типичные французские окопы — неглубокие траншеи, укрепленные разве что бревнами и мешками с гипсом. А вот немецкая сторона, военный лагерь Моро. За четыре года солдаты кайзера возвели здесь, в лесах Лотарингии, целый город — каменные здания и добротные деревянные домики, узкоколейка и даже кинотеатр. Свои траншеи немцы оснащали бетонными блоками, подвозя их по узкоколейкам, которые в военные годы опутывали все три линии немецких укреплений. Моро — не единственный в своем роде. Не менее основательно германская армия отстраивалась и в Вогезах, закрепляясь на этой ярко-розовой каменистой земле, свозя сюда вооружение, бетонные блоки, артиллерию, электрифицируя свои траншеи — я не удивлюсь, если узнаю, что первую лампочку в этом патриархальном крестьянском краю зажгли именно они. В форте Дуамон недалеко от Вердена, взятом немцами почти без боя в феврале 1916-го, захватчики установили грандиозную пушку 420-го калибра, подземный механизм которой уходит в землю на несколько этажей, — последнее на тот момент слово немецкой военной техники. В декабре 1916-го, когда французы отбивали форт, одним выстрелом этой махины убило 21 солдата.

Что могли этому противопоставить французы? Сами они полагают, что победу в войне им принесли скромная легкая пушечка 75-го калибра, сконструированная еще в 1897-м, и изобретенный уже в ходе войны траншейный миномет. Несерьезная с виду штуковина, доходящая бойцу до пояса, которую в армии тотчас же прозвали «крапуйо» — «лягушечкой». «Я не знаю, как им удалось победить, — разводит руками наш гид по Вогезам, крепкий старик в берете. — Вероятнее всего, они просто хотели побыстрее покончить с этим кошмаром, в который превратилась война, начавшаяся для французов как удачная возможность взять реванш».